Я пришел в его избушку по глубокому снегу. Правда, сначала звонил года три, собирался                           и все думал: как бы не помер. А в эту осень сложилось, и все вдруг удалось. Самолет до Иркутска, автобус. Дед Михайло, как он себя называет, а в миру — Виктор Алексеевич Михайлов с собакой Динго, портретом Маяковского, сотнями книг и стареньким компьютером проживает у самого Байкала, там, где берет начало река Ангара. Деревня так и называется — Большая Речка. Виктор Алексеевич колготится, чтоб угостить гостя чаем на травах, его внезапно кидает, как юнгу по рубке, и, снося стулья, громоздкие фигуры из дерева, он буквально летает по избе.

— И так всю жизнь, — говорит он после, кое-как усаживаясь. — Ладно, я тебе сейчас свою лебединую песню прочту.

В окошко его стучат.

— Ой, ребятушки пришли. Он встает уже твердо, идет в сени и там произносит:

— Толик, Валя, давайте вечером.

Возвращается, поясняет. — Школьники. Да, приходят, поиграть, почитать. Я им сказку написал «Яйка-зазнайка». Вот теперь с учительницей, чудесной девушкой Ниной, ставят. Этот, как его… Мюзикл. У меня там много всяких персонажей. Зайцы, собаки, корова.

— Корова говорящая?

— Поющая, — хитро улыбается он. И без перехода начинает: — Так всегда же: «аз» да «буки», деды, бабушки и внуки начинали с букваря. Вот однажды тетя Аня букваря раскрыла ставни. Как из книги в тот же миг, буква «Я» на стол к ней — прыг. Ножку в сторону взметнула, рот капризный изогнула, руки в боки подперла, да как крикнет со стола. «Хватит мне стоять в конце, русской азбуки в торце. Я одна всей роты стою. Кто из вас сравним со мною? — начала она спесиво. — Али я ли некрасива? Я стройна, умна, важна, вы — холопы, я — княжна. Вся Россия меня знает, потому что величает каждый, сам себя любя, лишь одною буквой «Я». Ну и так далее. В том же духе.

Я много бумаги мараю. Сказы разные пишу, стишки, шутки, прибаутки.

Он опять встает и сшибает стулья, я машинально через стол пытаюсь его подхватить.

— Как дам больно, — говорит он, уцепившись за шкаф. — Придуривается дед, куролесит. Я к этому с 41-го года привычный. Почему я на людях пытаюсь не появляться? Потому что кидает меня. А они жалеют. Ладно. Щас тебе покажу кой-че.

И он с этого же самого шифоньера, книжных полок, разных углов, начинает извлекать пухлые бумажные папки. Складывает их на стол и становится почти невидим. Только голова торчит с бородкой.

— Вот, — говорит довольный. — Более ста тысяч пословиц и поговорок написал. Не хухры-мухры? Российская земля не только у Кремля, — шпарит он, не давая мне опомниться. — По одной уродине не суди о Родине. По чужому огороду слюнки текут, по своему — пот. Когда ни чего не стало, то и редька с хреном — сало. Ну как? Годится? — тянет он шею из-за папок.

— Как это — написал? Даль собирал, а вы написали.

— Мне же, знаешь, когда-то так повезло. Шарахнуло по башке. Я маленький был в войну и уже был нехороший, контуженный. Долго не знал, где родился даже. Только спустя годы инспектор приюта рассказала, что нашли меня, брошенным в парке Сокольники. Было это пе ред войной. Случайные прохожие ночью услышали крик грудного ребенка. Пошли на голос и увидели младенца, лежащего на муравьиной куче. Так что фактически я москвич по рождению. Отправили меня в детдом станции Удельная Раменского района. Там меня усыновили Дедовы, потом потеряли, опять нашли. Война.

Повезли домой. Помню строгую и добрую бабушку, которая однажды сказала не понятное слово: «Супостат совсем близко. Надо уходить». Уходить я не хотел, и меня начали уговаривать, что по ведут показывать кошку, умеющую рассказывать сказки. И я с радостью согласился. Шли лесом по дороге. Меня нес какой-то солдат. Я его сразу невзлюбил. У него винтовка висела на плече, я от нее все время получал тычки. Еще у него очень большие усы.

Я его Бармалеем прозвал. Вдруг на летели самолеты, кто-то крикнул «Жабы, жабы», так их звали из-за крестов. И этот дядька-солдат бросился со мной на землю. Знаешь, навалился на меня всей своей тяжестью. Я подумал, что он меня хочет задушить. Стал его бить и кричать. А вокруг стали вырастать какие-то жуткие «цветы». Почему-то они мне запомнились красными. Так я впервые увидел, как взрываются авиабомбы. А в следующее мгновенье осколок ему срезал голову, я видел, как она покатилась. Дальше — сплошная чернота. Немцы. Бабушка вцепилась в меня и не хотела от пускать. Немец оттолкнул ее. Она упала, схватила камень и швырнула его в конвоиров. Ответили ей автоматной очередью. Я помню, как немец давал мне конфету за конфетой и смеялся. Я то же смеялся, с полным ртом конфет, и, довольный, тормошил бабушку, думал, что она притворяется. Я после той контузии не говорил совсем. Опять попал в детдом, нас повезли на Урал. Вышел из поезда под Свердловском и потерялся. Дед меня подобрал — Анисий. Он был совсем слепой. Калика перехожий. Могутный такой мужик, огромный, с бородищей, былины пел, сказы сказывал. И вот он странствовал, меня всюду за собой на плечах таскал. Якобы побирался. Ни хрена он не побирался. За ним приезжали на телегах, чтоб только привезти. И деревни между собой оспаривали его почти как святого. В деревнях тогда остались одни бабоньки, выжатые горем и бедами. Они сами в плуг впрягались... Война ведь шла… Скотину жалели больше людей. Председатель говорил: на коровах пахать нельзя, солдат без молока оставим! Дед Анисий заходил в избу и начинал петь (Виктор Алексеевич, кашлянув, начинает тоже): «Что ж ты, Пелагеюшка, разводишь горькую слезу… Глянь, тучи темные… Гляди-кась, Пелагеюшка, сокол твой ясный поднялся… Ой да защитил он твоих детушек, галчат махоньких…» И вот она, скрюченная, убогонькая, распрямлялась. Свет в глазах появлялся. Плечи, как крылья, разворачивались. А дед все пел и пел. Мне он сказал однажды: «Когда сердце ревет, кричит, нельзя с людьми обычным языком разговаривать». У Анисия в роду все мальчики рождались слепыми, и все потом становились каликами перехожими.

Он говорил так: «Мы що самому Ивану (Грозному) показывали. За що он нас медведем жаловал». То есть на предков его вроде за попрошайничество Иван Грозный медведя натравливал. А они ходили. Анисий никогда готовые былины не певал, сам по ходу все придумывал. Творил. Я хоть и не говорил, но воспринимал, запоминал все. А он как знал, что ко мне разум вернется. Не со мной, а с моим будущим раз го вари вал.

— И куда он подевался потом?

— Однажды подошли к речке. Дед Анисий при сел и говорит: «Воробышка, вернись к тетке Мат ре не, попроси чистое белое полотенце. Я по бежал в деревню, а там сразу всполошились. К смерти это. На берег пришли, а дед Анисий уже неживой. Так и умер, прислонившись к березе. Ледоход как раз на реке начался. Но ты про это не пиши. Кому интересна эта моя биография? Чай-то пей. Че ты, как красная девка. Побольше меду-то подцепляй.

Мы молчим. Щенок Динги, урча, треплет рукав моей куртки, висящей на стуле.

— В общем, потом опять детдом, скитания. Мало-помалу речь ко мне стала возвращаться. Правда, говорил я нараспев, будто былины исполнял. Все это в меня вошло до такой степени.

Школу Виктор Алексеевич окончил в 30 лет. Потому что, говорит, в одном классе сидел года по два-три. Учился в одном месте, в другом. Частенько отправляли в психушку. Контузия его на время утихала, снова шибала в голову. Но при этом он умудрился отучиться в иркутском университете на филолога. Преподавал в различных школах губернии русский и литературу, работал в малотиражках.

— Однажды девочки из класса, который я вел, попросили написать на выпускной стих. Я уже тогда вовсю баловался. Настрочил ночью. Они говорят: «Виктор Алексеевич, это же песня. Напишите музыку». А я и нот-то не разумею. И вот иду вдоль речки, под мышкой глобус, папка. Вдруг слышу — широко так песня звучит, будто по реке стелется. Исполняет моя любимая певица Зара Долуханова. Прощай, моя школа (голос у Михайлова сочный, влажный). И так она ее пропела, что аж мурашки у меня. Я думаю: как это? Ведь я же сегодня только стихи написал. Как Зара могла в Москве это спеть? Прибежал домой, наиграл на балалайке — песня готова. И начались казусы. Читаю, допустим, Алексея Толстого, тут же мелодия выходит. Думаю, вот опять глюки начались. Потом уже, в общем-то, дед был. Зашел как-то в книжный магазин, муторно на душе. Взял с полки первую попавшуюся книжку, оказались пословицы. И так что-то меня переклинило, что вслух стал произносить свои. Им прикрыть бы срамоту не ту, носить бы им трусы во рту, потому что срамота у них исходит изо рта. Шпарю, шпарю. И тут один мужик говорит: «Дедуля, ты записывай. Прям в копеечку». Только он это сказал — все, капец. Меня отключили будто. С этого и пошло, вон уже сколько наштрябал, — стучит он ладонью по толстым папкам.

— Выходит, вы прям кладезь. — Какой кладезь. От болюшки все.

— То есть поэзия, как у Довлатова, — это форма человеческого страдания? Не будет лыжей по морде — не будет и поэзии? — Я не знаю. Ощущение жизни у людей пропадает куда-то. Никто не делает ничего своими руками. Не страдает, если не получилось. Не мучается. Не любит ничего и никого по-настоящему. Чтоб если не выйдет — пулю себе в лоб пустить. Хотя бы теоретически. Я тоже тут небезгрешен. Вот женился на Сашке. Она — чудеснейший человек. Так? Мягкая, добрая, ласковая. Аринушка Родионовна — вот кто она. А потом пошли мы как-то в баню, она маленькая, полубурятка такая. Смотрю — ноги у нее гнутенькие, будто с лошади только слезла. Думаю, щас выйду из бани и тебя брошу. Увидел — и все, нет жалости, нет любви. Когда со мной эти приступы вот опять начались, на Алтае я тогда работал. Она в Иркутске была. И я подумал, вот буду так летать, а ей куда деваться. Будет возиться со мной, жалеть. И я буду маяться. А нет несчастнее несчастья, чем считать себя несчастным. Взял и подал заявление на развод. Дурак, конечно, но мне простительно, — грустно как-то улыбается он и тут же спохватывается.

— Ладно. Щас я те книжку подпишу.

Он опять улетает, роняя стулья, сшибая деревянные скульптуры, на этот раз его задерживает печь.

— Вот-от, — хорохорится дед. — От нее и потанцуем. Выискивает на полке нужную книгу.

— В прошлом году крупица из моих строчечек вышла в местном издательстве, — благоговейно говорит дед Михайло. — И несколько сказов. «Сказ о Байкале», например.

— И как восприняла общественность?

— А никак. Поэты местные меня не любят. Считают выскочкой. Где ж моя ручка? Володька приходит, ручка пропадает, — улыбается он одними глазами, копаясь под папками. — А, вот. Подписывает долго, старательно.

— Но что мне до тех писателей. В себе бы разобраться. Иногда с самим собою, знаешь, как трудно жить, никак не получается. Преодолеешь вроде что-то, а дерьмо все равно вот сюда, к глотке лезет, я его туда, оно обратно.

— И как же быть?

— Как, как. Пою. В былинном стиле.

Он запевает, не отвлекаясь от книги, словно жилы из себя вытягивает.

— Что ж ты, старый дурень, здесь развесился, глянь-ка в зеркало, ай да посмотри. Да нешто ты во слезах-то будешь свою бороду мо-очить? Ну и так далее. Легче малость становится. Чего я дожил до 80 лет? Потому что стараюсь зла никому не желать. Я много видел, много обошел.

Били меня страшным боем. И когда кого-то ударят по лицу хоть в кино, я прямо знаю это ощущение, крови, соплей.

— Ну так еще Даль говорил, что сытые и богатые пословиц не пишут.

— Точно. Причем все спонтанно рождается. От снега за окошком, от фразы чьей-то оброненной по телевизору. Все, что вышло у меня хорошо, вышло случайно. Нет здесь моей большой заслуги. Я только взял, не поленился, записал. Как получилось, не мне судить. Главное, чтобы что-то хорошее осталось, порыв душевный, мысль добрая.

Кукушка в часах пружинно оповестила о времени, квадратный щенок опять выкатился из-за печки и стал грызть рукав моей куртки.

— Ого, — всполошился дед. — У меня процедуры.

— В каком смысле?

— Я, старый пень, три раза в день на снег босиком выхожу, в огород, и там обтираюсь.

В саду от дома лежала большая тень. Сосны у Ангары стояли все в снегу, как паруса. Виктор Алексеевич выскочил в одних трусах. Он был похож на Порфирия Иванова, что-то мурлыкал себе под нос, обтерся снегом и сиганул обратно домой. Я покурил. Когда зашел, он уже пялился в компьютер.

— Елки-палки, я ж не знал, что ты приедешь. Хоть бы позвонил. Сидишь теперь на чаю, кишки моешь. Хлеба хочешь?

Я не хотел.

— Тогда я сейчас тебе из свеженьких прочту. Ах, ты. Где? Куда убежала? — говорит он строчке, будто она живая.

— Амуром аукнется, дитем откликнется. Пойдет? — глянул он поверх очков. — В любви и ворона — журавль. Или вот. Кто в Иркутске — свинья, тот и в Париже — не голубь. Аршинами нас не измерить, мы — в тоннах дураки. Язык всегда беднее мысли, но всяко богаче глупости.

Солнце перевалило сопку, и щенок играл на полу в пятнах со старым валенком.

— Больше всего, конечно, у меня о любви, о нас в этом мире и о матери. Ты говоришь, откуда. Знаешь, какое у меня было однажды потрясение. После я надолго в комнату с белым потолком загремел. Мать я свою на шел, снимает он очки и щурится на низкое солнце, за окошко. И лучше бы и не находил. Все во мне перевернулось. Оказалось, что она только на тринадцать лет старше меня. Пила страшно. В общем, не ну жен был я ни кому… Видишь, как получается. Трудно любить. Самое сложное — взять да и простить. За все. Нет предела вы соты мудрости, но куда беспредельней — бездна глупости. Короче, много у меня этих пословиц-гномов. Сам видишь. Я, конечно, не Маяковский, так, поэтик, — сказал дед. Маяковский на портрете как будто поморщился. — Не стану кокетничать, мне немного осталось. Врачи говорят: у вас, Виктор Алексеевич, такая ситуация, что должны каждому прожитому дню радоваться. Я и радуюсь. Но толь ко не хотелось бы, чтобы больше ста тысяч афоризмов оказались на по мойке. Хочется моих ребятушек в народ вывесть. Может, они и не нужны никому будут. Ну что ж тогда мы старались? — улыбается он.

Я засобирался. Вечером у меня поезд дальше на восток, по Транссибу.

Виктор Алексеевич поднялся, оперевшись на увесистые свои папки.

— Приезжай. Только уговор — в следующий дня на три. Сходим на Ангару, омуля половим. Закоптим. Эх, вот дело будет.

Мы долго прощались у калитки. Мама щенка овчарка Дуня терлась, падала на живот. Я уж поднялся на пригорок. А он все махал. Потом крикнул:

— Я там банку таежного меда в твой рюкзак сунул. Выкинешь — отлуплю.

фото автора 

Владимир Липилин